Читать книгу "Маленькая рыбка. История моей жизни  - Лиза Бреннан-Джобс"

Мой брат родился с длинными пальцами, ладошками, похожими на свернувшиеся листья папоротника, которыми он хватался за мой палец, и крошечными ноготками с белыми кончиками. Как же я его любила! Это было непроизвольно, я ничего не могла с этим поделать. Его запах, его пропорции, милые ступни и пятки, складочки на коленках. Я приходила к нему после школы и на выходных, меняла ему подгузники. Гадала, каким он вырастет. Когда он, свернувшись, лежал на боку, я замечала пушок на его спине. Под ребрами была впадина живота, и я вспоминала о жареной куриной тушке. Прямые темные волосы окружали родничок, мягкий, как серединка пирога. Губы были розовыми, из кожи другого сорта; он сжимал и разжимал их, и это движение наводило меня на мысль о розовом червяке, только чистом. Из-за размера подгузника он казался еще меньше: из пухлой белой обертки выглядывали маленькие согнутые ножки, крошечные стопы. Его серые глаза смотрели мудро и мечтательно, словно он явился из другого, ловчее устроенного мира.

♦

Иногда по вечерам звонили кредиторы.

– Как вас зовут? – спрашивала мама, хмурясь в трубку. – Назовите свое имя. Нельзя же звонить в такой час. Я буду жаловаться.

– Кто это? – спрашивала я, когда она вешала трубку. Тогда я думала, что нам звонят, чтобы продать что-нибудь. Время спустя я узнала, что покупка дивана, кресла и пуфа в тот день привела к долгам, которые мама не могла погасить. Те были причиной действующих на нервы звонков кредиторов, а позже, когда я оканчивала школу, еще и маминого банкротства – она так и не сумела выплатить кредит.

Я слышала, как она жалуется на то, что Илан дарит ей гвоздики – мог бы выбрать цветы и получше. После она рассказала мне, что однажды, когда он предупредил, что задержится на работе допоздна, она купила билет на оперу в Стэнфорде, отправилась туда одна и увидела его там с другой женщиной. Следующие несколько лет они постоянно ругались, то расходились, то снова сходились, пока не расстались окончательно – перед тем как я пошла в старшую школу. Когда они ссорились, наши с ней отношения тоже портились.

– Ты видела, какие у Илана мизинцы? Они сгибаются вовнутрь, – сказала она мне как-то в машине. Последняя фаланга его мизинца сгибалась на 30 градусов. – Это признак того, что человек изменяет.

Тогда мне казалось, что я выше работы по дому, которую мама заставляла меня делать. Унизительно и скучно было выносить мусор, мыть посуду, поэтому я делала все спустя рукава и будто в полусне, при первой же возможности бежала обратно в свою комнату, чтобы заниматься – кроме успехов и похвалы в школе меня ничто больше не интересовало. Однажды вечером, когда я возвращалась домой от мусорных баков снаружи и зашла на кухню, я застала там маму – она поджидала меня.

– Посмотри на столешницу, – сказала она.

Я поискала взглядом губку, но она уже схватила ее и, отжав, стала яростно сметать ею крошки в подставленную ладонь.

– Все, что я прошу, – сказала она, – это мыть посуду и вытирать стол. Посуда и стол. Ясно?

– Прости, – ответила я. – В следующий раз вытру.

– Нет, ты вытрешь в этот раз, – сказала она.

– Но ты же уже все вытерла, – ответила я.

– Я хочу, чтобы ты изменила свое поведение.

– Изменю, – ответила я. – Обещаю. Прости.

– Прости, – передразнила она высоким детским голосом. – Тоже мне принцесса, – она сплюнула.

Когда мы начинали ссориться, я пыталась урезонить ее, успокоить. Но потом становилось очевидно, что она не собирается успокаиваться, что она будет кричать бесконечно, и тогда я замирала, переставала отвечать.

Иногда в самом начале ссоры звонил телефон, прерывая ее, и мама шла разговаривать в свою комнату, откуда до меня доносились приглушенные звуки. Звонил ее друг Майкл или, может, Терри. После, когда она приходила пожелать спокойной ночи, она снова была в хорошем настроении. Я ни в чем не виновата – так я думала, – и мама была несчастна не из-за меня, а из-за одиночества. Я верила в это, говорила это себе, когда она принималась кричать, и использовала как отговорку, чтобы кое-как мыть посуду, не помогать по дому и смотреть на нее свысока.

– Думаешь, я твоя горничная? – рычала она сквозь зубы.

– Мам, позвони другу, – просила я. – Пожалуйста.

Когда мы ссорились, помимо меня, мама поносила еще Джеффа Хаусона, отцовского бухгалтера, переводившего нам алименты – что, как я твердо знала, было жизненно важным для нас тогда, – а также, все чаще и чаще, Кобуна. (По сравнению с тем, как часто она кляла этих двоих, отец, можно сказать, почти не упоминался.)

– Кобун сказал, что позаботится о нас, а потом оставил нас подыхать, – причитала она севшим голосом. – Подлец.

Я не понимала, о чем она. Насколько я знала, Кобун не имел к нам почти никакого отношения. Он был всего лишь буддийским монахом, с которым когда-то общались родители, который проводил свадебную церемонию и который почти не разговаривал.

Только спустя время я узнала, что мама – чья собственная мать была психически больна и чей отец не принимал участия в жизни дочери, – именно к Кобуну обратилась за советом, когда забеременела.

– Рожай, – посоветовал Кобун. – Если понадобится помощь, я помогу.

Но в последовавшие годы он не предлагал никакой помощи. Никто не давал маме таких щедрых обещаний, как Кобун, и не казался таким надежным. В то время отец тоже прислушивался к Кобуну, и тот предрек ему, что если родится мальчик, то он станет его духовным наследником, и тогда он должен будет признать его и помогать ему. Но я оказалась девочкой, и Кобун сказал отцу – как узнала мама от других членов общины, – что отец совсем не обязан заботиться о нас.

Следующим вечером мы снова разругались.

– Ох, бедняжка я, бедняжка, – передразнила она писклявым голосом. А потом заорала. – Ты понятия не имеешь, сколько я для тебе сделала!

– Обещаю, я буду лучше стараться, – ответила я. – Буду мыть посуду и перестану жаловаться. И буду правильно вытирать столы, – она хотела, чтобы я терла сильнее и подставляла руку под крошки.

– Дело не в столах, глупая маленькая дрянь. Дело в гребаной жизни, – она разрыдалась, судорожно и глубоко вздыхая, глотая воздух.

Я стояла неподвижно, с каменным выражением лица. Ничего не чувствовала ниже головы. Стояла, как дом, который видела в Баррон-парке: его снесли, оставили только фасад, поэтому домом он казался, только если смотреть спереди. Внутри же ничего не было. Ни комнат, ни стен, ничего.

– Мне очень жаль, – повторила я. – Правда жаль.

– Извинения ничего не значат! – завопила она. – Нужно доказать делом. Ты должна перестать себя так вести сейчас же.

Она хлопнула ладонью по шкафчику, потом по столу – два громких удара. Снова глубоко втянула воздух ртом, как будто у нее была астма и она едва могла дышать.

– Знаешь, кто я такая? – выкрикнула она. – Я козел отпущения. Я та, кто все для тебя делал. Но все плевать на это хотели! – она прокричала слово «плевать» во весь голос – охрипший, – протянув гласные, и я была уверена, что ее слышали все соседи, вся наша тихая улица.